|
Страдалица
Книга 2, глава 21, "Лаландина"
Как-то во время работы Олесю позвонил Готлиб и попросил зайти к нему. Олесь
поднялся на четвертый этаж. В кабинете академика слышался горячий спор.
Олесь зашел. Там сидели Остап Соломонович, Луар и огненно-рыжий старик. Вот
этот старик, на чем свет стоит, ругал академика беззубым ртом, шепелявя на
каждом слове.
— Я же ешть шовшем не могу. У меня вше во рту болит.
— Олесь Семенович, полюбуйтесь на этого младенца! — весело проговорил Остап
Соломонович. — У него зубки режутся, — и расхохотался.
— Ты еще шмеешься, черт! — сердился дед. — А я готов на штену лешть.
— Олесь Семенович, что делать? — сквозь смех проговорил Готлиб. —
Посоветуйте! Как помочь этому великовозрастному младенцу?
— Здесь нужен стоматолог, а не я, — развел руками Олесь и тоже расхохотался.
— Жеребцы! Чего ржете? Пошмотри, — старик показал Олесю беззубый рот
кроваво-красного цвета. — Там живого мешта нет.
— Положите его в стационар, — посоветовал Артеменко, — давайте
обезболивающее полоскание и уколы. Снимите воспаление. Кормите жидким и
протертым. Я же не врач. Вам виднее.
— Да это мы все знаем. Мы просто хотели вам показать этого младенца, —
сказал, улыбаясь, Луар.
Огненно-рыжего младенца повели в стационар подоспевшие к этому моменту две
медсестры.
— Остап Соломонович, — обратился Олесь к академику, — вы меня извините, что
я коснусь очень больной для вас темы. Скажите, пожалуйста, у вашей матери в
конце жизни были зубы?
— Нет. Ни одного.
— А ведь когда я познакомился с ней, у нее была прекрасная белозубая улыбка.
— Вы правы, — согласился академик, — но я с ней так мало общался, что не
обращал на это внимания. Я ей нанял домработницу, так как она ничего не
умела делать, и виделся с ней очень редко. Я даже обедал и ужинал в столовой
и обходился без завтраков.
— Простите меня, Остап Соломонович.
— Ничего, не волнуйтесь. Это уже давно переболело.
— А как старушки себя чувствуют? — спросил Олесь.
— Раз не пришли, — то зубки у них пока не режутся, — снова расхохотался
академик.
— А как с линией жизни у них? Меняется?
— Первоначальный осмотр показал, что есть некоторые изменения. Но мы могли и
ошибиться. Тогда прошло слишком мало времени. Скоро будет повторный осмотр.
Может быть, сможем какие-либо выводы сделать. А пока ничего конкретного.
— А что дал анализ данных проверки всего населения? Каковы предсказания
летальных исходов?
— На будущий год нам придется изрядно потрудиться. Семьдесят человек на
очереди. В основном старики.
— А может, не следует ждать, а заняться ими в ближайшее время? — предложил
Олесь.
— Я тоже так думал. Вот закончим с обследованием этих трех стариков и
четырех парней и тогда решим. А как там Игорек? Определился куда-нибудь? —
спросил академик.
— Даже не знаю. Все ищет чего-то, а остановиться не может ни на чем. Вот
поработал он немного на изготовлении Ан-тонов, мастер им остался очень
доволен, говорит, что хватка у него есть, изобретательность, творческий
подход. Руки его хвалил. Говорил, за что ни возьмется, все у него
получается. У него какой-то рационализаторский подход ко всему.
— А то смотри, я бы с удовольствием его к себе в помощники взял.
— Пусть сам ищет себя. Так вернее.
В назначенный день пришли на обследование две старушки. Самочувствие первой
вошедшей оказалось прекрасным, настроение бодрым.
— Жалоб никаких нет? — спросил ее дежурный врач.
— Нет, доктор, — сказала она, — только у меня что-то десна царапаться стала.
Доктор посмотрел ее рот.
— Так это у вас зубки режутся.
Старушка расхохоталась.
— Ой, не могу! Шутник, какой! Зубки режутся. Ты подумай, о чем говоришь!
Зубки режутся, — продолжала веселиться пожилая женщина. — Я, дорогой доктор,
уже одной ногой на том свете стою. А ты, зубки… ха-ха-ха. Ой, не могу!
Доктор принес ей зеркало.
— Вы посмотрите в зеркало!
— Ха-ха-ха! Какое зеркало? Я давно ничего не вижу. — Вдруг смех прекратился.
Она увидела себя в зеркале. — Кто это?
— Это вы, — ответил ей доктор.
— Свят! Свят! — старушка перекрестилась. — Я!!!
— Да, вы, — подтвердил доктор.
— Не может быть! Я в пятьдесят лет седой стала, когда на моих глазах муж
погиб. Царство ему небесное! — перекрестилась старуха. — Господи! Упокой его
душу грешную, — продолжала креститься, а сама косится в зеркало. — А ну-ка,
дай мне поближе его! — Взяла зеркало в руки, скривила рожицу, показала язык,
надула губы. — Вообще-то, похоже. Я такой была двадцать лет тому назад,
только волосы у меня были совсем седые. Ну и чудеса!
Зашел Готлиб. Поздоровался. Перекинулся несколькими словами с доктором.
Повернулся к старушке.
— Покажите, пожалуйста, рот! — попросил он ее.
Та открыла рот.
— Да. Точно, вижу, два зуба уже прорезались. Скоро появятся наверху. Не
больно во рту? — спросил он старушку?
— Нет! Господи помилуй! — перекрестилась она.
— Покажите ваши руки, — попросил он у нее.
Старуха послушно протянула руки.
Академик долго рассматривал их, поворачивая кисть в разные стороны. Потом
попросил:
— Подождите, пожалуйста, за дверью. Мы пока поговорим с вашей приятельницей,
а потом вместе сходим в один кабинет.
Ее сменила вторая старушка.
— Что же вы со мной сделали, господа хорошие? — запричитала она. — Я уже на
тот свет собралась, наряд себе приготовила. Попрощалась со всеми. Ведь я
должна была умереть 17 августа, а я до сих пор живу и на здоровье не
жалуюсь, да еще, как на грех, молодеть стала. Если вы меня омолодить
захотели, то хотя бы моего согласия спросили. Не в радость мне ваша
молодость, я жить устала. Думала, в смерти покой найду. А теперь хоть руки
на себя накладывай, — горько расплакалась она. — Не могу я такой грех на
душу взять, чтобы с собой покончить.
Остап Соломонович растерялся, глянул на врача, тот нажал кнопку, вбежала
медсестра, увидела плачущую старуху и тут же выскочила. Буквально через
мгновение она вбежала снова со стаканом воды, в который на ходу капала
что-то из маленького флакончика.
— Не надо меня успокаивать, — старушка рукой отодвинула стакан. — Я покоя
хочу. Я умереть хочу, — и снова разрыдалась.
— Почему вам жить не хочется? — спросил ее Готлиб.
— Я жить устала. Не в радость мне моя жизнь. С самого детства мучаюсь.
Родила меня какая-то сучка и на вокзале в туалете в уголок положила. Нашла
меня уборщица чуть тепленькую, сдала в милицию, те в приют. Ни ласки, ни
радости у меня в детстве не было. Была я везде и во всем козлом отпущения.
Где бы, что ни случилось, меня виноватой считали. Сверстники меня били и
дразнили обидными словами. А когда подросла, красивой больно стала. Парни на
меня заглядывались. Пригласил меня как-то директор приюта, жена его в
отъезде была, и надругался надо мной, обесчестил. Я сбежала оттуда.
Скиталась по белу свету, попрошайкой была, бездомной. Ночевала, где попало,
шла от города к городу, от деревни к деревне. Тем и жила, что подадут.
Одевали и обували меня люди добрые. Так дошла я до этой деревни. Раньше
здесь деревня была. Приглянулась одному парню-сироте. Пригрел он меня,
накормил. Я ничего от него не скрывала. Все как есть рассказала. Пожалел он
меня, обласкал. Да не долгим наше счастье было. Пырнули его ножом в пьяной
драке. Схоронила я его, а сама на сносях была. Родился мой Ванятка
слабеньким. Десять годков я мучилась с ним, а потом Господь прибрал его, с
той поры живу одна, в школе убиралась, на деток чужих смотрела. Пенсию дали
мне, хоть маленькую, а жить можно. И вот теперь я совсем одна. Живу все в
том же домике. А он старенький и разваливается весь. Починить некому, а у
меня сил нет.
— Почему же вы до сих пор квартиру не просили? — вскипел академик.
— Не смела я. Тут все люди ученые, а я неграмотная.
— Положите ее в стационар, — приказал Готлиб доктору, — а я займусь ее
обустройством. А сейчас мы пойдем к Артеменко. Я хочу показать наших дам его
“Алисе”. Как зовут вас? — спросил он у старушки.
— Ефросиния Даниловна Сыромяткина. Это по мужу. А в приюте меня писали
Безымянной. Ефросинией звали ту уборщицу, которая меня нашла, а Данилом —
милиционера, который в приют сдавал.
— Ефросиния Даниловна, а с чего вы решили, что должны были умереть 17
августа?
— Это мне одна сербиянка нагадала. Она мне все по моей руке рассказала, о
жизни моей несчастной угадала. Вот и готовилась я к этому дню, а тут вы все
карты мне спутали. А так была бы моя душа уже в раю и не мучилась бы больше
в моей несчастной плоти.
— Значит, так, вы, Ефросиния Даниловна, сейчас пойдете в стационар. Там вас
обследуют. Оттуда я лично проведу вас на новую квартиру с обстановкой и всем
необходимым. Пенсию вам увеличат. Если желаете, если можете, работайте. За
работу вам тоже будут платить, — он повернулся к доктору. — К Артеменко мы
пойдем в другой раз. Отпустите ту старушку. Она к нам не имеет претензий?
Узнайте, в каких условиях она живет, а также тот рыжий старичок. — Он снова
повернулся к старушке.
— Ефросиния Даниловна, обещаю вам, что с сегодняшнего дня вы будете хорошо
жить.
Старушка упала перед ним на колени с поднятыми вверх руками.
— Господи! Дай этому доброму человеку долгих лет жизни. Я все оставшиеся мне
дни буду молить Бога за ваше здоровье, — она нагнулась и поцеловала носок
ботинка академика.
— Что вы делаете, Ефросиния Даниловна? Немедленно поднимитесь. — Он взял ее
за плечи и поднял, глянул ей в глаза и крепко обнял. Тело ее содрогалось от
рыданий.
Академик Готлиб по своей натуре был сентиментален. Он так близко к сердцу
принял страдания этой несчастной женщины, что больше ни о чем не мог думать.
Волею судьбы она стала участницей его опыта. Теперь он в ответе за ее
дальнейшую жизнь. Он почти бегом поднялся по лестнице и зашел к Олесю в
кабинет. Олесь глянул на него.
— Остап Соломонович, что с вами? На вас лица нет.
— Пойдем к Мартынову. Разговор есть.
По дороге шли молча. У директора было совещание. Пришлось ждать. Когда все
вышли, они вошли к директору.
— А, друзья мои! Проходите, проходите! — но, глянув на Готлиба, он тут же
забеспокоился. — Что с вами, Остап Соломонович?
Академик вкратце рассказал о Ефросинии Даниловне.
— Не может быть, — изменился в лице директор. Он нажал кнопку на
селекторе. — Василий, срочно машину к подъезду! Пошли, — обратился он к
Готлибу и Олесю.
— Куда? — спросил Олесь.
— Посмотрим, как люди могут жить в наше время.
У подъезда стояла легковая машина. Они сели в нее.
— Поехали, — приказал директор.
— Куда? — осведомился шофер.
— Да. Куда? — повернулся к Готлибу директор.
— Не знаю, — пожал плечами академик.
— Вася, ты знаешь такую старушку? Как ее зовут? — снова спросил он у
Готлиба.
— Ефросиния Даниловна, — ответил тот.
— А, тетя Фрося! Так что, вас к ней доставить?
— Да. Поскорее.
Городок из современных многоэтажек остался позади. Пошли ухоженные дома
частного сектора. За ними шли несколько заброшенных полуразвалившихся домов.
На самой окраине, почти у леса стояла маленькая избушка с покосившимися
ставнями. Огород был аккуратно обработан, ухожен. Цвело много цветов. На
дверях висел небольшой замок. Директор дернул его. В руках оказался замок с
двумя петлями.
— Гнилье! — процедил сквозь зубы директор и толкнул дверь ногой.
В сенях было светло, так как половина крыши над ними отсутствовала. Открыли
вторую дверь. Небольшая комната вся в белом предстала перед ними. Белое
покрывало, белая скатерть, белые стены, две подушки в белоснежных
наволочках. Чистейший выскобленный деревянный некрашеный пол. На столе лежал
сверток в белой тряпице. Развернули. Все новое: рубашка, трико, платье,
чулки, косыночка, тапочки, кружевная простыня.
— Это она приготовила для похорон, — пояснил Остап Соломонович.
— Давайте соберем, что поприличней, — приказал директор, снимая с кровати
покрывало.
— Зачем? — спросил Олесь.
— Это для нее дорого, как память, — сказал директор.
— Память о чем? О жизни, из которой она хотела уйти? — вскипел Олесь. —
Ничего не надо. Только документы.
— Может, ты прав, — согласился директор.
За образом в красном углу виднелся небольшой сверток. Директор вынул его,
развернул. Там были паспорт, пенсионное удостоверение и несколько
фотографий.
— Вот это мы возьмем, — сказал Максим Сергеевич, сворачивая сверток. Потом
снял икону.
С этим они вышли.
— Василий, есть бензин? — спросил он у шофера.
— Целая канистра, — ответил тот.
— Доставай.
Шофер достал канистру.
— Обливай и поджигай.
Василий пожал плечами и пошел исполнять приказ.
Пламя взметнулось высоко к небу. Через 15 минут на месте развалюхи тлели
головешки.
— Мы ей выдадим хорошую компенсацию, как потерпевшей при пожаре,
единовременное пособие в сумме годичной пенсии и удвоим пенсию. Надеюсь, она
не будет на нас в обиде в новой благоустроенной квартире со всеми удобствами
и обстановкой.
Вечером в стационар зашел Готлиб. Ефросиния Даниловна уже спала, улыбаясь во
сне, может быть, впервые в жизни. Академик присел на стул и стал ее
рассматривать. Смутно, но все же угадывалась в ней ее прежняя красота.
“Пожалуй, красивой женщиной будет”, — подумал он.
Придя с работы, Олесь застал у себя дома тетю Пашу.
— Тетя Паша, вы знаете Ефросинию Даниловну?
— Кто же ее не знает, молчаливую дикарку. Не нравится она мне.
— А вы хоть что-нибудь знаете о ней? — спросил Олесь.
— Почти ничего. Знаю, что она пришлая. Вышла замуж за парня, который через
год погиб. Был ребенок у нее, парализованный. Вот и все.
— Тоже мне. А еще хозяйка городка называется!
Тетя Паша обиделась. Не обращая внимания на ее обиду, Олесь рассказал все,
что знал о несчастной женщине.
— О Господи! Страдалица ты наша. Я займусь ею. Но она так далеко живет.
— С завтрашнего дня будет жить совсем близко, — заверил ее Олесь.
На следующий день Ефросинии Даниловне вручили сберегательную книжку с
приличной суммой за сгоревший дом и наличными денежную помощь, обещанную
директором.
— Не желаете ли пройти на новую квартиру? — спросил академик. — Вот ключи.
— Пойдемте, — согласилась Ефросиния Даниловна. Весть о сгоревшем доме ее
совсем не огорчила.
У подъезда дома, где была ее новая квартира, стояли несколько женщин с
внушительными узлами. Беспроволочный телеграф городка уже сделал свое дело.
Квартира была двухкомнатной, светлой, просторной. Хорошая обстановка,
телевизор. На кухне набор посуды, холодильник. Олесь открыл его.
“Ага. Хозяйка городка знает свое дело”, — с теплотой подумал он о тете Паше.
В большой комнате в углу уже висела икона. Ефросиния Даниловна стала перед
ней на колени.
— Господи! Благодарю тебя, что услышал мои молитвы, — начала креститься она,
отбивая поклоны. — На свете столько добрых людей. Дай им всем здоровья и
счастья!
В квартиру вносились добровольные пожертвования: платья, кофты, постельное
белье, кто-то принес шубу. Было пальто, немного ношенное, но очень
приличное. Сапоги, валенки, платки.
— Да куда мне столько? Не успею сносить ведь, — всплеснула руками хозяйка.
Глаза ее светились счастьем и радостью.
— Успеешь! — заверил ее Остап Соломонович. — У тебя впереди долгая жизнь.
После этого Остап Соломонович долго гулял по городку, раздумывая над тем,
вправе ли он распоряжаться чужой жизнью. Так и не придя ни к какому выводу,
он пришел на работу.
|